11.08.2015 г.

Глава 7.

Дневник – эхо, стихи

Вообще-то, любая запись в дневнике, любые строки в тетради для стихов – эхо. Эхо встречи, поступка, события, наблюдения… Только в дневнике, в прозе («Это интересно наверно, но проза») конкретное событие, факт и т. п. И даже мысли по поводу факта (и прочего) конкретны, детальны.

Проза хороша деталями, фиксацией мелочей, обычно не замечаемых нами. В стихотворении же эхо многократное, от многих событий и фактов: тут и лыжи, и встреча с хорошенькой, и невесть откуда взявшийся ежик… Или – встреча через пять лет и во время встречи замеченный на пальце перстень… «А перстень чей?»

Скажем, некоторые вечера 58–59 гг. мы проводили в РК ВЛКСМ, выпуская своего рода витрины «Не проходите мимо!». Все вместе отбирали идеи-факты, ребята из училища хохломской росписи рисовали карикатуры и шаржи, Гордеев придумывал подписи в стихах. Такой коллективный Маяковский. У Толика об этом нет ни одной записи в дневнике. О драмкружке, где мы тоже проводили вечера, всего две записи, и те «по касательной». О библиотеке – сколько угодно. А о комсомоле – нет. Подумаешь, «Боевые листки»… Будни… Рубить просеку для ЛЭП неделю или чуть больше (во время отпуска) – такое остается. Не по горячим следам, а как стихотворение-эхо.

Лесная дорога

Искры летят испуганно, 
Хотят совсем улететь. 
И путаются со спутниками 
И звездами в черноте. 
Я знаю эту работу: 
Не работа, нет – война. 
Я знаю эту работу, 
Она не знает меня. 
Костер. После рубона 
Мы не пойдем спать. 
Мы идем на работу –
 Дорогу идем вырубать. 
Березоньки-то тонкие, 
Их бы беречь и беречь. 
Но надо быть жесткими, – 
О людях идет речь.

1959.

А вот эхо-запись и затем – эхо-стихотворение об одном и том же.

8 августа (1958 г.). …Идем на танцы… Я не танцую и стою под репродуктором. Оттуда валится на голову что-то неразборчиво-оглушающее. Рядом стоят знакомые девчонки. Л. П. приглашает меня. Иду. Оказывается, что я хорошо танцую. Я, правда, не разобрал названия танца. «Неважно».

Юрка с Володей зовут к себе. Подхожу.

- Вот, знакомься.

- Люся (много раз видел, светлая шатенка и т. д.)

- Валя (тоже знаю – Володина сестра).

Загремела музыка. «Что стоишь, приглашай!» (Это Юрка, подлец). Положение обязывает, ничего не поделаешь; кстати, ничего и не хочется делать. Так до конца и не мог оторваться от ее нежных рук… Неожиданность… «Это что за музыка?» – «Походный». Жаль. Беру ее под руку… Идем смотреть на синий огонь. Синий огонь. Первый раз я обратил на него внимание недели две назад.

И стихотворение-эхо. Может быть, вскоре написанное. Возможно, что и не вскоре.

Шумный, танцующий вечер
Нас познакомил с тобой. 
Были случайные встречи, 
Может, была и любовь. 
Свет с занавешенных окон 
Льется, искрясь и звеня. 
Ты мне приснишься, далекая
Милая юность моя.

Глава 7 (продолжение).

«Это что за музыка?»

8 сентября (1957 г.) Увидел снова Стасика, критика неизменного мира. Вообще, все неизменное (кроме, конечно, любви вообще) надо критиковать. Это верно. В этом отношении я несколько консерватор, а Стасик – новатор. Мне нравится старая классическая музыка, ему – джазовая. Сегодня я услышал, возможно, не впервые «Компанеллу» Паганини. Ничего, сильная вещь!

Пред этим отрывком идет такой текст:

«Сегодня покупал фуражку, думал купить хорошую, но Рыленков со своими «Стихотворениями и поэмами» не позволил этого. Но я не жалею. Некоторые, особенно первые стихи похожи немного на стихи любимого моего Есенина, а есть и своеобразные, довольно своеобразные». А далее: «Увидел снова…»

10 сентября (1957 г.) …Напечатали в «Семеновской правде» (завтрашней) мой первый печатный труд – шестистрочную информацию. Основное сохранено. Может, это и есть «начало большого пути»?

20 ноября (1957 г.) …Позавчера написал стихотворение. Мне понравилось. Стасу – нет. Вчера не мог ничего писать, проспал 12 часов, проснулся совершенно разбитым. Дал зарок никому не показывать, что написал, пока окончательно не пройдет вдохновение, так как приходит оно очень редко…

20 декабря (1957 г.) Кончается год. Обычно в конце года люди вспоминают, как его прожили. А как я его прожил? Богатый год радостями и особенно – горестями. 

Радости: аттестат зрелости, первая получка, персональный привет от нее, первые собственные напечатанные строки.

Горести: узнал жизнь, разбились мечты – о современности.

Глава 8.

«Закат», или Как человек шел с Музой

Насколько прямолинейным, категоричным, безапелляционным бывает человек, когда ему 17 лет. «Богатый год…, особенно горестями». Прочитав дневник, мы-то знаем, что пройдет всего два с половиной месяца после процитированной фразы, и Гордеев повстречается со смертью. А потом будет еще один «Закат», отнесенный Толиком в 1957 году к радостям… И вся суета вокруг «Заката», которую еще тогда, в 1958 году, хотелось воспринимать как фарс, в крайнем случае – как трагикомедию. Не получается до сих пор.

Однако, обо всем по порядку. В 10-м классе, в 1956 году, три товарища – Коля Безруков, Стас Галкин и Толя Гордеев – присягнули на верность Ее величеству Поэзии. Летом 1957 года к трем служителям Евтерпы и Эраты прибился Юра Ведерников. А дальше – почти все, как у Дюма: товарищество. Или общество. Или кружок – любителей поэзии. То ли «Арзамас», то ли «Зеленая лампа». Насчет клятв («Один за всех…») не помню, но название придумали – «Закат». Название не общества – альманаха, который решили издавать. Почему «Закат»? Потому что ЗАКрытое Акционерное Товарищество – так можно расшифровать. Сейчас… А тогда… «Восход» – банально (колхоз «Красный Восход») и астрономично (восход Солнца 22 марта в 07.30). И это для школьников, для подростков. Мы-то уже «узнали жизнь», как написал Гордеев 20 декабря. Романтический восход в нашей жизни уже был один – выпускной вечер. Остальные – будничные: рыбалка, сенокос, грибы. И вообще – в России восходами не любуются и не их встречают («встречали мы с подружками рассвет»). А закат – он каждый вечер, в любое время года. Вполне поэтическое, хотя и астрономическое явление.

Осенью 1957 года были закуплены четыре одинаковых альбома в почти бархатных переплетах, отобраны (путем консенсуса) стихи каждого из четырех авторов-товарищей и выпущен первый номер рукописного сборника стихов – альманах «Закат». У Коли Безрукова он хранится до сих пор. Именно первый номер и был упомянут Гордеевым в дневнике. Там были наши самые ранние стихи: 1955, 1956 и, конечно, 1957 года. Лучшие – Гордеева. Надо сказать, что Ведерников и Гордеев к сборникам, а тем более к поэзии относились серьезно. Для Безрукова стихи были вроде хобби. Галкин считал их упражнениями, которые следует делать, как делали в школе уроки. Предмет – поэзия, часть литературы. Сделал ли ты урок, или «сегодня Муза приходила», всем нам и каждому в отдельности, было интересно, что же получилось. Товарищи-соавторы, конечно, тоже могли оценить. А вот как это выглядит со стороны?

Шефство над нами взял Василий Григорьевич Бочкарев, ответственный секретарь газеты «Семеновская правда». Он регулярно разбирал наши опусы, показывал их достоинства (Ведерников: «Не объяснил бы Василий Григорьевич, что я хотел сказать этим стихотворением, никогда бы не подумал, насколько я гениален»). В. Г. Бочкарев, как профессиональный журналист, не любил скрывать от общественности какие бы то ни было достижения. При районной библиотеке было создано литобъединение. В. Г. Бочкарев устроил вечер поэзии, самодеятельной, в основном «закатовской».

Одновременно товарищество (3+1) готовило, а затем и выпустило второй номер альманаха. В отличие от первого, беспомощного собрания беспомощных рифмованных строк, в новом номере, кроме вполне приличных стихов, особенно Гордеева, была проза, юмористический раздел, рецензия на фильм. То есть, выпуск получился довольно профессиональным. В конце номера (общая тетрадь А4 в линейку в лимонно-желтой обложке) было оставлено несколько страниц для отзывов. И у нас появились первые читатели. И первые критики изложили свои впечатления на специально для них оставленных страницах.

Заседания литобъединения проходили регулярно. И на одну из таких встреч из Горького пригласили профессионального поэта Имярек. «Закатовцы» воспользовались случаем, показали мэтру второй номер и попросили почитать. Имярек любезно согласился и, выступив на литобъединении и рассказав о нелегкой доле поэта, отбыл в Горький. Все происходило в конце сентября или в самом начале октября 1958 года.

Дальше часть событий реконструирована: мы не могли присутствовать на некоторых мероприятиях, но узнали о происходившем практически из первых уст. В октябре 1958 года Б. Пастернак издал за границей «Доктора Живаго» и получил за роман Нобелевскую премию по литературе. Нас, «закатовцев», данный факт не только не взволновал, но даже и не заинтересовал. О Пастернаке мы знали только из эпиграммы А. Архангельского, написанной еще в 30-е гг.: «Все изменяется под нашим Зодиаком, но Пастернак остался Пастернаком». И иллюстрация Кукрыниксов: Пастернак в виде сфинкса. Ну что взять с аполитичных, сопливых мальчишек!

По всей стране прокатилась волна возмущения неблаговидным поступком. И чего-то там еще. От этого всего осталась фраза: «Доктора Живаго» не читал, но знаю, что это антисоветская вещь». Волна – она в Москве волна, а в Семенове даже ряби не было. Однако то ли роман, то ли Нобелевская премия за него вызвали не просто девятый вал, а цунами. И не только писательские организации Москвы, Ленинграда, столиц союзных и автономных республик громили и что-то еще там делали с антисоветскими настроениями, которые, оказывается, сеял среди трудящихся «Доктор Живаго», изданный за границей, но и краевые, и областные отделения Союза писателей должны были реагировать. Осуждать. Клеймить, наконец (хотя последний термин вроде бы из животноводства).

На заседании Горьковского отделения Союза писателей, когда обличение автора романа «Доктор Живаго» достигло апогея (или приближалось к нему), наш критик-консультант Имярек, Мэтр (и законный муж Музы) сказал:

- Вы тут обличаете Пастернака, которого не читали, и потому разоблачить его сущность не можете. А у вас, ну, и у нас под боком свила гнездо группа юных антисоветчиков. И до них Пастернаку, как от Италии (там впервые был издан роман) до нас.

Так, с легкой руки (или образного языка) Мэтра мы стали серфингистами, то есть, оседлали волну. И не оседлали – какие там седла. И не мы стали – нас посадили на пресловутую доску гавайцев. Да, этакий серфинг по-советски.

Нет надобности, да и желания рассказывать подробности дальнейшего хода заседания Горьковского отделения Союза писателей, посвященного осуждению антисоветской акции Б. Пастернака. Только одна маленькая деталь. На заседании отделения Союза писателей присутствовал оперуполномоченный КГБ майор Ч. (наверное, шел мимо и заглянул на огонек). «В связи с вскрывшимися обстоятельствами дела «О Романе» … Майор выяснил у Имярек, кто входит в антисоветскую группу, кто ее возглавляет и т. д. и т. п.

Короче. Мне два (или три?) раза пришлось встречаться с опером. Работа в газете имеет свои достоинства. И недостатки. Ты на виду без Интернета: мои координаты были известны всем. В наших свиданиях с майором, право же, не было ничего романтического. И прозаического. И даже протокольного (то есть, протокол не писали). Так, почти дружеская беседа двух приятелей, давно не общавшихся («Я с твоим отцом работал перед войной»). И подписки о неразглашении разговора не было, просто устное предупреждение: «О чем мы с тобой говорим – никому ни слова». И никакого давления: мол, сознавайся, вражина, а то… («Я ведь могу и с обыском прийти»). Все это неприятно, но не больше. А польза? Какой-нибудь плюс? Нет, все не то. Во время встреч с опером стало понятно, что Толик – большой поэт. Майору было интересно, где это «по горным тропам я хочу скитаться»?

«Этот вечер придет! 
Не вернусь я домой, 
Я пройду круг страданий, 
Не прожитых мной…»

«Это он о чем пишет?» – спрашивал оперуполномоченный.

Все остальные произведения, за одним исключением, его не волновали. Возможно, майор не сам оценивал достоинство стихов Толика, а ему подсказал какой-то эксперт. Или эксперты, в том числе Мэтр. Интерес у майора был неподдельный: он чувствовал, что в стихах Гордеева есть что-то такое, что трогает за душу. А что – непонятно.

Мне стало понятно, почему народ помнил Бориса Корнилова (его нам назвал мой дядя), а власти хотели забыть Есенина (еще в детстве отец мне показал тетрадь со стихами Есенина, которые он переписал в 20-е или 30-е гг.).

Стало понятно, почему буквально через пару лет после суеты вокруг романа Н. С. Хрущев «поставил в угол» А. Вознесенского. И Андрей до самой смерти не мог понять, почему сделали козла отпущения из него, а не из, скажем… Не скажем… Андрей был учеником (пожалуй, последним) Пастернака.

Вот так закатилась утренняя звезда литобъединения в Семенове. А ведь уже наполовину был готов 4-й номер альманаха.

P. S. За 4 месяца 1957 года в дневнике – 15 записей на 20 с небольшим страницах. За весь год А. Гордеев написал 3 стихотворения, опубликованных в сборнике «Равноденствие».

За 1958 год – 12 записей, 25 страниц (из них 8 – «Как человек шел со смертью»). В «Равноденствии» – 31 стихотворение.

В 1959 году всего 4 записи. Последняя – 15 октября: «Как много сволочи на этом свете». И 19 стихотворений. А ведь это год сдачи вступительных в университет, начало учебы.

И стихотворение из дневника, которого нет и не могло быть в сборнике:

Рассвет просыпается, с ветра румян. 
И мне вставать и идти. 
Моя работа – «любовный роман –  
Все время надо крутить». 
Я вечер гуляю, нравлюсь, люблю. 
И тянется грустный стих. 
А наши ребята – веселый люд – 
Они не дадут грустить.

Начало «Нас водила молодость» Глава 1

«Нас водила молодость» Глава 2-4

«Нас водила молодость» Глава 5-6