Ирина КОЛОБОВА
13.07.2017 г.
Кажется, что уже не осталось белых пятен, неизвестных фактов в жизни Корнилова, но каждое даже малозначительное воспоминание о нём, о его окружении дополняет картину его жизни – такой короткой, но такой яркой. Нам дорого и ценно всё, что связано с поэтом. Каждая чёрточка, каждая деталь, каждое слово, сказанное о нём теми, кто его знал, кто был ему близок или просто знаком, с течением времени приобретают значение бесценной реликвии.
Воспоминания-эссе дочери Бориса Корнилова Ирины БАСОВОЙ под названием «Возвращение», вошедшее в сборник «В Питере жить» и опубликованное в московском издательстве «АСТ», мы предлагаем вниманию наших читателей.
Воспоминания были написаны в 2014 году в Париже. Возможно, кому-то покажется, что в них не слишком много сказано о поэте, но это – сокровенные мысли и чувства его родной дочери, и оттого они становятся близкими и понятными всем. Ведь в них всё, от первого до последнего слова, пронизано любовью к отцу, гордостью за него и болью от несправедливости его судьбы.
Ленинград навсегда
Всякий раз – приезжаю ли я сюда, вспоминаю ли о нём – как рефреном звучит «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз...». И тут же контрапунктом – трезвая мысль: мой город, но до слёз незнакомый... Мой, но незнакомый.
Я никогда не жила в Ленинграде – в том банальном, рутинном смысле, когда человек, прикреплённый к месту жительства, становится частью населения. Вернее, жила в таком раннем детстве, которое и не помню вовсе. Но, может быть, именно эти детские, утопленные в бессознании воспоминания, и создают ту трепетную субстанцию, которая вздрагивает тотчас при одном только имени – Ленинград. Печалиться об этом нет надобности: каждая моя встреча с городом была исполнена значения, несла в себе важное сообщение, которое открывалось не сразу, а чаще всего спустя годы. Во всяком случае, эту тайну – правду о себе самой – я открывала вместе с ним. И в подтверждение этой магической связи с местом рождения самые важные моменты жизни мне подарены Ленинградом.
Казалось бы, достаточно: я родилась в Ленинграде – чего уж боле? И только спустя годы поняла, что означает адрес, записанный в моём свидетельстве о рождении: 9, Канал Грибоедова. Младенческая память не рассказывает мне ничего осязаемого, связанного с ним. По причинам, которые стали мне известны значительно позже, мама со мной, новорождённой, оттуда съехала – не по своей воле, но по воле судьбы, которая в тот момент обернулась чёртовой силой Большого дома. Шёл 1937 год.
Жизнь не любит оборванных страниц и предлагает свои варианты окончаний – с тем, чтобы любой жизненный сюжет был бы так или иначе завершён. Как правило, мы не слышим этих предложений – то ли по лености, то ли по глухоте душевной, а то и пребывая в заботах иных: особенно женщины так любят, так умеют подменять мысли о себе мыслями о других. Однако зов был услышан, и адрес Канал Грибоедова, 9 в забвение не ушёл. Я вернусь к нему чуть позже.
Первая память о ленинградском жилье – улица Петра Лаврова, дом 2, квартира 16 (Фурштадская, как не совсем понятно для меня поправляла бабушка). Когда мы там поселились, не знаю, но к началу войны мы жили по этому адресу; отпечатался как на картинке спуск в бомбоубежище по очень высоким ступенькам (ножки-то ведь были маленькие). Взрослые тёти, ахая, рассказывали, что где-то по соседству упала бомба. Я была занята своим целлулоидным пупсом Васей...
С Петра Лаврова мы уехали в эвакуацию, сюда же вернулись после окончания войны. По Литейному ходили трамваи. Мальчишки висели «на колбасе». За огромными фанерными щитами с нарисованными домами прятались развалины. На другом огромном щите – реклама макарон. Мы задаём вопросы – дедушка нам объясняет, что такое макароны. Из воспоминаний того же времени: фильм «Бэмби», мороженое, трубочки с кремом – в «Норде»...
И тем ни менее мне, восьмилетней девочке, уже тогда открылось петербургское великолепие нашего дома, углового, выходящего второй своей стороной на Литейный. Весь его нижний этаж занимал гастроном – он существует и поныне. Мне нравились наши высокие окна из толстого цельного стекла, без перекладин. С недетским восторгом я входила в огромный парадный подъезд с камином, поднималась по мраморным ступеням, огибающим ажурную клетку лифта.
Осенью я пошла во второй класс школы, в те годы ещё женской, которая располагалась на той же улице Петра Лаврова, прямо напротив нашего дома. Школа эта тоже существует и поныне. Идти в школу означало пересечь бульвар. Короткими зимними днями я уходила затемно и возвращалась затемно. Лестница была тускло освещена синей лампочкой. Поднималась пешком на пятый, последний этаж. Видимо, нам, детям, было запрещено пользоваться лифтом без сопровождения взрослых.
Отсюда спустя год мы уехали в Крым. Но большая комната в огромной коммунальной квартире осталась за нашей семьёй. Там продолжали жить бабушка и дедушка, и мамина младшая сестра – тётя Саша, которая в конце концов стала её единственной владелицей.
Отдаление
Прошло десять лет. Я уже училась в Москве. И на осенние каникулы приехала в Ленинград, к Саше, к себе домой – из холодной и, в общем-то, чужой Москвы. Камин, в который я когда-то могла войти, оказался маленьким. Первым делом, уже в сумерках, пошла по Литейному к Неве.
Следующий мой приезд ознаменовался тем, что на Петра Лаврова я встретилась глазами со своим будущим мужем, Борисом Заборовым. Под осенним дождём, в светлом китайском плаще и в шляпе, он сидел на бульваре напротив нашего подъезда, и его голубые глаза внимательно смотрели на меня. Но познакомились мы только через год, в Крыму.
Ещё через год я, студентка биофака, была направлена на практику в Ропшу, на научную базу по воспроизводству невского лосося. Практика была приурочена к периоду нереста. Поздней осенью под ледяным ветром на моторной лодке мы выходили на Неву. Рыбаки вытаскивали из невода огромных рыбин, производителей. Не буду описывать не очень сложную процедуру, в результате которой через несколько дней из икринок вылупливались мальки... Сегодня, насколько мне известно, нет ни сёмги в Неве, ни завода в Ропше.
Потом юность кончилась: я вышла замуж, в Москве родилась наша дочь, Марина, мы закончили учёбу и уехали жить в Минск. Отдалился и Ленинград.
А в конце 70-х возникло слово «отъезд». Люди задвигались – эта волна подхватила и нас. Впрочем, у всех были свои резоны. Я приняла идею эмиграции очень болезненно. От депрессии спасали стихи – свои и чужие. Этому времени принадлежит мой Прощальный цикл. Ленинград был далеко, почти забыт, но, оказалось, не забыт, а живёт в душе всегда и навсегда:
Над пилястрами точёными
Примостились птицы сизые,
И химерами незлобными
Стынут, стонут под карнизами.
А внизу, равнины площе,
Залитая лунной синью,
Спит заснеженная площадь
В лучшем городе России.
Я под лаской твоих очей
От тебя на любом расстоянии.
Я в бессоннице белых ночей
В дни июньского солнцестояния.
Не в последний ли раз?
В 1995 году я приехала в Ленинград, поменявший к тому времени своё имя, уже из другой жизни – из Парижа. Приехала с сыном, с Кириллом, на закрытие выставки Бориса, которая из Москвы, из Пушкинского Музея, переместилась в Санкт-Петербург, в выставочный зал «Манеж». Это было время нашего первого посещения России после эмиграции – спустя 15 лет.
Остановились мы в «Астории»; наш давний друг пожелал отвезти нас прямо к ступенькам отеля, сопроводив словами: «Пусть видят, что у вас есть крыша». Так я узнала ещё одно значение этого простого слова. И ещё он добавил – «Гостиница-то мафиозная», что совершенно повергло в панику Кирилла, знакомого с фильмами о Чикаго. (По-моему, всю ночь он ждал перестрелки, и успокоился только на следующий день, в Эрмитаже.) Тем не менее, бросив чемоданы, уже в сумерках мы вышли в город. Перед нами простёрлось великолепие Исаакиевской площади; и ноги сами повели меня мимо памятника Николаю I до набережной Мойки, и по ней – до Невского проспекта.
В 10 часов вечера на Невском не было ни души. Но светились окна редких ресторанов с фантастическими меню и с такими же фантастическими ценами. Входить туда мы не решались, да это и не входило в наши планы – в Ленинграде ещё было немало адресов, по которым нас помнили и ждали. За этими дружескими застольями возвращалась прежняя жизнь. А проснувшаяся память узнавала город, с которым связана история моей семьи. Названия, вернувшиеся из прошлого, превращались в реальность. Я знала, что во времена оные у деда был дом на Фонтанке, в котором жила его большая семья – восемь человек детей, и её набережная уже поэтому не была для меня чужой. Так же как и Лиговка, на которой жила когда-то бабушкина сестра – тётя Люба. Времена более близкие вернулись именем улицы Марата – адресом маминого брата. А Михайловский замок – Инженерным училищем, в котором во время войны служил мой второй отец, Яков Басов. И времена совсем недавние – Академией художеств, этой alma mater моего мужа...
В 2004 году у Бориса состоялась выставка в Русском музее, в Мраморном дворце – ещё один наш приезд. Город менялся, становился всё более чужим по облику населения, но камни – силуэты домов, перспективы проспектов, имена улиц – оставались родными. Одиноким паломником шла я на Петра Лаврова – красивую массивную дверь с медными ручками заменила серая бронированная, с кодом, войти в подъезд было невозможно. (В мой недавний приезд, в мае 2014-го, и этой двери не оказалось. Вход в дом то ли под арку перенесли, то ли во двор – на чёрную лестницу?) Всякий раз приходила я к светлому дому номер 9 на канале Грибоедова. Посмотрю, посетую, уйду... В один из приездов обнаружила мемориальную доску, почти слепую. С трудом нашла – Борис Корнилов. И всегда присутствовала мысль – не в последний ли раз я здесь? Но жизнь распоряжалась по-своему...
Продолжение следует.
|