09.02.2022 г.

27 января страна отметила 78 лет со дня снятия блокады Ленинграда, а в феврале этого года исполнилось 80 лет с того дня, когда в блокадном городе Ольга Берггольц прочитала по радио свой «Февральский дневник». Наш рассказ отчасти касается тех страшных блокадных дней. Их было 872.

Совсем недавно в Центральную библиотеку имени Б. П. Корнилова поступила книга Натальи Громовой «Смерти не было и нет. Ольга Берггольц. Опыт прочтения судьбы».
Перелистаем её страницы.
Ольга Берггольц нам, семёновцам, немножко сродни. Она приезжала в наш город и не один раз. В 1929 году прошлого века вместе с мужем Борисом Корниловым (дочка осталась у бабушки в Петербурге) они гостили у матери поэта Таисьи Михайловны, потом, уже после ареста Корнилова, долго переписывалась с бывшей свекровью, ещё раз приезжала в Семёнов на открытие памятника поэту. С Корниловым они прожили недолго и не очень счастливо, но когда, уже после смерти Сталина, стало возможно бороться за восстановление его доброго имени, Ольга Фёдоровна обивала пороги чиновничьих кабинетов, добилась его реабилитации, вернула книги Корнилова на полки библиотек.
Но не только в этом заслуга Ольги Берггольц. Наталья Громова прослеживает в книге её жизненный и творческий путь, останавливается на главных вехах её судьбы, представляет нам её гражданскую позицию, её неприятие лжи, её желание, её умение жить по совести.

Поначалу всё в её жизни складывалось прекрасно. Родилась в 1910 году в Петербурге в интеллигентной семье: отец – доктор, мать занималась воспитанием детей, дочки росли в любви и достатке. Ольга была красавицей, поклонников – хоть отбавляй. Рано начала писать стихи, вошла в литературное объединение, познакомилась с видными поэтами, с радостью и надеждами встретила строительство новой жизни. Вместе с Борисом Корниловым они посвящали свои стихи, поэмы становлению социализма в молодой советской республике, безоговорочно верили в добро и справедливость.

Даже когда в середине 30-х из её окружения стали исчезать близкие ей люди, она продолжает верить партии. Значит, что-то в них недоглядела, значит, что-то от неё скрывали, – так думала она. Но вот дошла очередь и до самой Ольги, в декабре 1938-го её арестовали. Правда, в тюрьме она просидит лишь несколько месяцев. Но издевательства и побои привели к потере ребёнка и к невозможности в дальнейшем иметь детей.

… Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья – тюрьма…

В тюрьме она провела 197 дней. Вышла летом 39-го. В 1941-м началась война. Все свои обиды Ольга Фёдоровна забыла. Сейчас главное – выстоять, главное – победить, отстоять страну.

Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришёл. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена –
Стала бы на зов Твой из могилы,
Все бы встали, а не я одна…

Этих слов, написанных в июле 1941-го, Родина тогда не услышала. Но без них ей было бы трудно выполнить миссию… «Блокадной музы». С них началась великая блокадная миссия и её работа на радио.
«Сквозь рупора звучащий голос мой». Её голос выходил в эфир, её слушали голодные люди в холодных квартирах. Лишённые воды, света, хлеба, прислушивались они к репродуктору, порой едва шептавшему. В страшные дни ленинградской блокады её голос доносился из старого приёмника, подчас оставаясь единственной ниточкой, связывающей почти умирающих от голода людей с жизнью.

О, ночное воющее небо,
Дрожь земли, обвал невдалеке,
Бедный, ленинградский ломтик хлеба,
Он почти не весит на руке.

Тогда, в 1941-м, она сама не верила, что её стихи могут кому-то помочь. В декабре она писала: «1 декабря. Мои писания, мои стихи не заменят ленинградцам ни хлеба, ни снарядов, ни орудий – а решает только это. Если ленинградцы не будут слышать моих стихов – ничто не переменится в их судьбе… Твоя нужность здесь – самообман и тщеславие…»
Она ошибалась. Именно эти обращённые к сердцам слова были услышаны. Оказалось, что человеческое слово для пытающихся выжить людей имело такую же важность, как хлеб, тепло, вода. Оказалось, она была нужна.
Для ленинградцев она была не просто известным поэтом Ольгой Берггольц, а кем-то совсем иным. Символом стойкости города. И верили уже не государству, а ей. Она стала человеком-легендой.
Ровно 80 лет назад, в феврале 1942-го, она прочитала «Февральский дневник» и стала народным поэтом.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках – узеньких, смешных
В кастрюльках воду голубую возят,
Дрова и скарб, умерших и живых.
Так с декабря кочуют горожане,
За много вёрст, в густой туманной мгле,
В глуши слепых, обледеневших зданий
Отыскивая место потеплей.
А девушка с лицом заиндевелым,
Упрямо стиснув почерневший рот,
Завёрнутое в одеяло тело
На Охтинское кладбище везёт.
Везёт, качаясь, – к вечеру добраться б…
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
Погибшего на боевом посту…

Чуть позже, летом 1942-го, будет написана «Ленинградская поэма», и её тоже услышали. Её земляки понимали: с ними «по праву разделённого страдания» говорит близкий им человек – такой же, как они, блокадник. Она была своей, народной, любимой. Её строки находили отклик у жителей блокадного города, она говорила об общей их судьбе, общей жизни, общей трагедии.

Я говорю за всех, кто здесь погиб.
В моих стихах глухие их шаги.
Их вечное и жаркое дыханье.
Я говорю за всех, кто здесь живёт,
Кто проходил огонь, и смерть и лёд,
Я говорю, как плоть твоя, народ,
По праву разделённого страданья…

Потом эти строки ей поставили в вину, эту звучащую в её стихах тему страдания, связанного с бесчисленными бедствиями осаждённого города. Надо было больше писать о солдатах, героических защитниках города, а она – о мучениях простых жителей: женщин, стариков, детей. Берггольц писала о том, что видела, что пережила.
Своим оппонентам она ответила:

Я знаю всё, я тоже там была,
Я ту же воду жгучую брала.
На улице, меж тёмными домами,
Где человек, судьбы моей собрат,
Как мамонт, павший сто веков назад,
Лежал, затёртый городскими льдами.

И ещё:

И даже тем, кто всё хотел бы сгладить
В зеркальной робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На жёлтый снег пустынных площадей.

В марте 1942-го её, предельно истощённую, друзья отправили в Москву. Ольгу потряс контраст между умирающим Ленинградом и живой Москвой. Здесь было электричество, давались представления в театрах, звучала музыка, работали кафе и рестораны.
Из письма: 8 марта 1942 года.
«Здесь не говорят правды о Ленинграде. Ни у кого не было даже приближённого представления о том, что переживает город. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши коммунальные ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым… Я мечтаю о том, чтобы поскорее вернуться в Ленинград, я просто не могу здесь жить – ложь, удушающая всё…»

Она вернулась и выбрала свою судьбу. Она больше не ждала ни постановлений, ни распоряжений. Теперь она делала всё, что считала правильным. Ольге стало жизненно важно, чтобы живые её слышали, а умершие жили в памяти.
Из дневника:
«Как хорошо, что я не орденоносец, не лауреат, а сама по себе. Я имею возможность не лгать или, вернее, лгать лишь в той мере, в какой мне навязывают это редакторы и цензура, а я и на эту ложь, собственно говоря, не иду».

Окончилась война. Город выстоял. Политика замалчивания блокады постепенно менялась. Но писать об этом разрешалось лишь проверенным коммунистам. Ольга Берггольц в их число не входила. Её пытались оттеснить (ведь не о героях сражений писала!) – 9 мая, в День Победы, на трибуну её не приглашали, наградами обходили и даже её последнее, предсмертное желание – похоронить со своими на Пискаревском кладбище – власти Ленинграда проигнорировали.
Из дневника:
«Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались за время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной, людской, всенародной, человеческой трагедии».
После войны она прожила ещё 30 лет. Премию, Сталинскую, всё-таки получила в 1951 году за поэму «Новороссийск», но не за свои ленинградские блокадные тетради, которые считала самыми важными.
И ещё очень важными считала свои дневники, которые ещё долго не будут опубликованы, потому что, верная себе, Ольга Фёдоровна писала правду и о послевоенном времени. Только правду эту приходилось прятать, в надежде, что когда-то прочтут, когда-то узнают.
Правда эта в стихи не укладывалась, оставаясь только в «крамольных тетрадках». Тетради Ольги Берггольц, её дневники, за которые её опять могли посадить и уже надолго, хранятся сейчас в Российском государственном архиве литературы и искусства. Об одной из них в описи сказано: «Тетрадь проколота острым предметом».
В 1949 году, живя на даче, Ольга Фёдоровна и её муж увидели, как к дому подъезжают чёрные машины. Георгий Пантелеймонович схватил «крамольную тетрадь» и прибил её гвоздём к внутренней стороне садовой скамейки. Так она сохранилась.

А я бы над костром горящим
Сумела руку продержать,
Когда б о правде настоящей
Хоть так позволили писать.
Рукой, точащей кровь и пламя,
Я написала б обо всём,
О настоящей нашей славе,
О страшном подвиге твоём.

Ольга Берггольц умерла в ноябре 1975 года. Похороны «музы блокадного Ленинграда» были скомканы, некролог вовремя не напечатан. Автобусы на кладбище шли полупустые: горожан, случайно узнавших и желавших проститься, «не заметили». Последнюю волю Ольги Фёдоровны не исполнили. Похоронили на Литературных мостках Волкова кладбища 18 ноября.
Правда, мимо Пискарёвки провезли и немного даже постояли (заплатили водителю катафалка). Там на мемориальной доске выбиты её слова: «Никто не забыт и ничто не забыто».

Вот обижали и судили,
забрасывали клеветой,
А всё-таки не разлюбили
ни глаз моих, ни голос мой.

Над гробом звучали речи известных советских литераторов. Бесстрашней всех выступил Фёдор Абрамов: «…Нынешняя гражданская панихида, я думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом центре Ленинграда – на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамён и стягов, ибо Ольга Берггольц – великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда».

В наше время стихи и поэмы, дневники и письма, а также воспоминания друзей и недругов Ольги Фёдоровны опубликованы. Есть в библиотеке и книги, повествующие о её непростом пути, о её жизни «не по лжи».
Одна из них – Натальи Громовой «Смерти не было и нет».

Знаю, смерти нет, не подкрадётся,
Не задушит медленно она.
Просто жизнь сверкнёт и оборвётся,
Точно песней полная струна.

Надежда УЗДЕНЁВА,
Центральная библиотека